Евгений Березняк - Я — «Голос»

Вот что пишет об этом важнейшем этапе Висло-Одерской операции бывший командующий 1-м Украинским фронтом Маршал Советского Союза Конев в своей книге «Сорок пятый»[9].

«19 января рано утром я выехал на наблюдательный пункт 59-й армии к генералу Коровникову. Наступавшие войска армии, развернутые из второго эшелона, подтягивались для нанесения удара непосредственно по Кракову с севера и северо-запада. С наблюдательного пункта уже открывался вид на город.

…Войска самой 59-й армии уже готовились к штурму. Им была поставлена задача ворваться в город с севера и северо-запада и овладеть мостами через Вислу, лишив противника возможности затянуть сопротивление в самом городе.

Для меня было очень важным добиться стремительности действий всех войск, участвовавших в наступлении на Краков. Только наша стремительность могла спасти Краков от разрушений. А мы хотели взять его неразрушенным. Командование фронта отказалось от ударов артиллерии и авиации по городу. Но зато укрепленные подступы к городу, на которые опиралась вражеская оборона, мы в то утро подвергли сильному артиллерийскому огню.

Спланировав на наблюдательном пункте предстоящий удар, я и Коровников выехали на «виллисах» непосредственно в боевые порядки войск. Корпус Полубоярова уже входил в город с запада, а на северной окраине вовсю шел бой.

Продвижение было успешным. Гитлеровцы вели по нашим войскам ружейный, автоматный, пулеметный, артиллерийский, а временами и танковый огонь, но, несмотря на шум и треск, все-таки чувствовалось, что этот огонь уже гаснет и, по существу, враг сломлен. Угроза окружения парализовала его решимость цепко держаться за город. Корпус Полубоярова вот-вот мог перерезать последнюю дорогу, идущую на запад. У противника оставалась только одна дорога — на юг, в горы. И он начал поспешно отходить.

В данном случае мы не ставили себе задачи перерезать последний путь отхода гитлеровцам. Если бы это сделали, нам бы потом долго пришлось выкорчевывать их оттуда, и мы, несомненно, разрушили бы город. Как ни соблазнительно было создать кольцо окружения, мы, хотя и располагали такой возможностью, не пошли на это. Поставив противника перед реальной угрозой охвата, наши войска вышибли его из города прямым ударом пехоты и танков.

Говорят, будто солдатское сердце привыкает за долгую войну к виду разрушений. Но как бы оно ни привыкло, а смириться с руинами не может. И то, что такой город, как Краков, нам удалось освободить целехоньким, было для нас огромной радостью».

…Древний, красивейший город был взят целым и невредимым. Так завершилась битва за Краков.

Впрочем, наша поездка в освобожденный Краков только начинается.

В нашем распоряжении все тот же «виллис» и спокойный, медлительный водитель-сибиряк с его неизменной присказкой: «Тише едешь — дальше будешь».

Здесь она к месту. То тут, то там предостерегающее «Мины!». Мы медленно двигаемся по уже расчищенным маршрутам с визитными карточками — добрыми напутствиями наших саперов: «Разминировано», «Мин нет».

…Меня потянуло к знакомым местам. Завернули к Монтелюпихе. Вот оно, мрачное здание краковской тюрьмы. Нам с Ольгой повезло. А сколько погибло в этом каменном мешке под пытками, сколько загубленных жизней на совести одного нашего общего «знакомого» — следователя-«весельчака»?

Я закрыл глаза и отчетливо, как на экране, увидел стены своей камеры. В ржавых пятнах от крови, исцарапанные ногтями, исписанные огрызками карандашей.

Если бы тюремные стены могли заговорить… Если бы…

Оглянулся. Рядом беззвучно, глотая слезы, плакала Ольга. И в глазах ее я читал тот же вопрос, который не давал покоя и мне: «Что с татусем, Стефой, Рузей? Живы ли?..»

Врубли… Врубли… Никогда не забуду то, что вы сделали для нашего дела.

Тогда, в схроне, затаив дыхание, сжавшись в комок ненависти, я знал, я был уверен: Комар не подведет, не выдаст. Верил и в старого Михала: и он из той породы, что хоть гвозди делай. Но Стефа? Откуда у этой девчонки взялись силы? Лежала под дулом автомата, избитая, в кровоподтеках, рядом с моим схроном. Тут даже слов не надо. Жест рукой, поворот головы — и конец. Выстояла. Ничем не выдала капитана Михайлова. Низкий поклон и тебе, татусь, и вам, милые сестры Стефа и Рузя, за вашу стойкость, за любовь и веру в мою страну, за ваш подвиг.

…Из Монтелюпихе девчата потащили меня на Тандету.

— Показывай, показывай, дядя Вася, где ты расстался со своими ангелами-хранителями.

Пришлось показать. Внешне Тандета за шесть месяцев почти не изменилась. Такое же бойкое место. Кипит, бурлит «черный рынок». Появились и новые лица. Монашенки с чопорными лицами, в высоких, накрахмаленных снежно-белых воротничках. Тоже что-то продают, покупают.

Побывали мы с девчатами в кино. Крутили какую-то довоенную комедию. Кажется, «Иван Иванович сердится».

Затем до вечера бродили втроем по улицам, площадям, слушали оживленный гомон города. Радовались сияющим, счастливым лицам. И плыли нам навстречу старинные дворцы, замки с башнями и флюгерами. В костелах шло богослужение. Сквозь открытые двери доносились торжествующие звуки органа. Зимнее солнце застревало на разноцветных витражах. После руин и пепла Днепропетровска, Киева уцелевший, спасенный Краков казался чудом.

Мы остановились в старой гостинице в центре города, неподалеку от Сукениц. Я проснулся словно от толчка. Подошел к окну. Над ночным городом стремительно проносились облака. На какой-то миг в разрыве туч показалась луна, и, словно в спешке, выросли из тьмы строгие стрельчатые линии Мариацкого костела, башни, тающие в сизой дымке неясные очертания шпилей, расплывающиеся силуэты Вавеля.

На площадях стояли Т-34, армейские машины, крытые брезентом, повозки, кони. Крыши домов стыли под серебристо-синеватым снегом, уходили ввысь колонны Сукениц, неяркий отблеск луны падал на памятник Адаму Мицкевичу. И с ясностью, никогда раньше не испытанной, я не просто увидел, но почувствовал сердцем, как невыразимо прекрасен этот город на Висле, каким близким и дорогим стал он за последние месяцы для всех нас.

С Павловым мы встретились на второй или третий день в Енджеюве — под Ченстоховом, где тогда располагался штаб 1-го Украинского фронта.

«Павлову, срочно…» или просто: «Павлову…» — так начинались почти все наши радиограммы.

Сто пятьдесят шесть дней и ночей вел я в эфире и мысленно разговор с человеком, который стоял теперь перед нами. Он явился на нашу квартиру, когда мы уже успели отдохнуть, но заботливую руку Бати (Батей полковника прозвала Груша, так оно и пошло) мы почувствовали значительно раньше.